[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Поговорим о романе Татьяны Толстой «Кысь». Этот роман можно считать примером еще одного исполнения мечты Лесли Фидлера — мечты о преодолении границ между массовой и элитарной литературой. Казалось бы, довольно сложный текст, но он в 2002 году, то есть в году, когда очень мало читали еще художественную литературу, был опубликован и разошелся тиражом в 80 тысяч экземпляров, став одним из самых успешных проектов новой русской литературы. Перед нами роман, который часто называют постмодернистский и который принадлежит к определенному жанру. Это жанр так называемой постапокалиптической утопии, или антиутопии, точнее, дистопии. О самом жанре мы будем говорить еще более подробно дальше, потому что у нас будет лекция об антиутопии как жанре. Ну понятно, что это такое: это жизнь после некоей катастрофы. На этот счет есть и много литературных произведений, и очень много кинофильмов, но здесь важно понимать, что такое взрыв. Вот Татьяна Толстая вовсе не акцентирует внимание, не разъясняет нам, что же такое представлял собой тот взрыв, который погубил старую цивилизацию, лет 200 назад, по отношению ко времени действия. Может быть, это был ядерный взрыв, скорее всего, потому что у героев есть разные отклонения в физическом, психическом развитии, мутации. Но ее, в общем-то, не интересует, что тогда происходило. Важен переносный смысл этого события. Взрыв — это то, что погубило старую культуру, то, что ее уничтожило. Перед нами маленькая деревенька, которая стоит на месте старой Москвы, на тех же самых семи холмах, и люди там живут по законам первобытного общества, по законам неолита. И естественно, что вся, практически вся, старая культура исчезла, а не только архитектурные сооружения, музыка, кинематограф и так далее, но и исчезли и книги, сохранились только немногочисленные разрозненные книги. И эти книги никто не понимает — мы будем еще об этом говорить. Перед нами метафора того любого большого исторического перелома. И таким переломом, если оглянуться на творчество Толстой, была и революция 1917 года, и события 1991 года, то есть крушение Советского Союза. Надо сказать, что Толстая не первая прибегает вот к этой метафоре первобытной жизни, после революции. До нее, например, Евгений Замятин в одном из своих рассказов, в рассказе «Пещера», тоже уподоблял жизнь в постреволюционном Петрограде вот этой пещерной первобытной жизни. Толстая же обращается к своей старой теме — к теме утраты подлинной культуры, но только она здесь становится гораздо более выразительной. Поэтому, естественно, что роман, который как бы подводит итог вот всем русским революциям, приветствовала вся критика. А поскольку в самом романе заключены черты всей русской истории — от первобытной до постсоветской, — то многие указывали, что перед нами модель русской истории и культуры. Как бы микрокосм, который представляет все, что мы знаем о русской культуре. Это одна сторона этой книги. Другая состоит в том, что в сущности это роман о книге и книжности. Книжниках — даже так. Мы говорили о том, что такое литературоцентризм русской культуры, у нас литература всегда была и остается в какой-то мере даже до сих пор главным из искусств, главным мифом русской культурной традиции. И вот что происходит после взрыва: взрыв, во-первых, всех превратил в детей. Татьяна Толстая буквально реализует эту метафору. Герои постакалиптического общества называют друг друга голубчики, то есть таким ласково-уменьшительным, почти детским прозванием. Они живут действительно в неолите, но у них сохранились какие-то книги, и эти книги переписываются. Главный герой Бенедикт оказывается переписчиком. И опять, тут нетрудно догадаться, я думаю, что вы уже догадались, какой источник оказывается у этого образа и всего романа Толстой. Конечно, «Шинель» Гоголя. Акакий Акакиевич Башмачкин, фанат переписывания, артист переписывания, который берет со службы себе домой даже некоторые служебные бумаги только для того, чтобы получить удовольствие от копирования их. При этом он может не понимать совершенно их содержания. Точно таков же Бенедикт. Более того, Татьяна Толстая даже усиливает этот мотив, Бенедикт оказывается идеальным читателем. Он с одинаковым удовольствием поглощает любую литературу, будь то сказка про Колобка, стихи Пастернака или учебник по дифференциальному исчислению. То есть перед нами продолжение рассказа «Ночь», о котором мы только что говорили. Человек читает, слышит или воспринимает глазами какие-то знаки, но он при этом ничего не понимает. Он воспринимает только поверхность, только означающее этих знаков. Вот это проявляется, в частности, в эпизоде, который вы сейчас увидите на своих экранах, цитата из романа «Кысь», где герои, Бенедикт с коллегой по вот этой письменной палате, обсуждают стихи Пушкина. Ну стихи о том, как конь бежит, земля дрожит: «Что такое "конь", вы не знаете?» Естественно, в этом обществе коней уже нет. «— Должно быть, это мышь. — Почему вы так думаете? — А потому что: "али я тебя не холю, али ешь овса не вволю". Точно, мышь. — Ну а как же тогда: "конь бежит, земля дрожит"? — Стало быть, крупная мышь. Ведь они как начнут возиться, — другой раз и не уснешь. Ведь помните, Федор Кузьмич, слава ему, тоже пишет: "Жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня?" Мышь это, точно». Федор Кузьмич — это глава вот этого общества, как бы Набольший Мурза, как его там называют, то есть царек, который присваивает себе чужие тексты, то есть у него хранится некая библиотека, и он периодически выдает народу цитаты или целые куски из классиков русской литературы. Кстати, и само его имя заимствовано, Федор Кузьмич — это имя и отчество поэта Сологуба. Выдает какие-то куски, которые должны размножать эти переписчики, и в них хранится мудрость, которая повышает авторитет правителей. То есть ни он сам, ни переписчики, ни тем более народ не понимает ничего в том, а что они распространяют, в том, что осталось от старой культуры. Это прямой аналог состояния 90-х годов, когда на русскую классику и даже на советскую литературу оглядывались уже с некоторым недоумением. Перед нами все-таки неолит, перед нами люди, которые только что изобрели колесо, еще не умеют добывать огонь, а умеют его только поддерживать. И у них нет истории. У таких народов не бывают истории, у них бывает только мифология. Поэтому любая реалия, с которой они имеют дело, всегда получает дополнительное мифологическое истолкование. Та же мышь — здесь не случайно, не только основная пища голубчиков, это и символ забвения в восточных культурах. Герои романа пытаются мышами, это означает, что они не помнят ничего. В отсутствии истории, в отсутствие культуры, все прошлое смешивается. Отсюда тема мутаций, которую использует Татьяна Толстая. Это слово имеет здесь два значения. С одной стороны, прямые физические мутации: у каждого из героев есть какие-то физические недостатки, какие-то физические отклонения. «У главного героя, — иронически пишет Толстая, — только один такой физический недостаток — последствие взрыва — хвостик, который ему потом отрубают, то есть он превращается в человека окончательно». Но у других есть и более неприятные недостатки, а главное, что все их окружение — это сплошные какие-то явления-мутанты. Куры, перелетные и певчие, которые несут черные яйца, когда попадается обычное яйцо с желтком, все страшно пугаются. Но главное — это словотворчество. Пожалуй, самое близкое схождение с постмодернистской эстетикой, Толстая охотно и с удовольствием занимается словотворчеством, придумывает не только новые явления, но и новые слова, которые являются как бы тоже мутантами, тоже соединением разных явлений. Вы можете сами догадаться, что означает, например, «хлебеда» — некая пища или от чего она происходит. «Ржавь» — то, что курят и пьют одновременно. Дерево под названием «клель», или некий «грибыш» — тоже какой-то вид еды, который поглощают эти люди. Вот эта языковая игра — все, что остается от культуры, и здесь Татьяна Толстая с удовольствием занимается языковыми играми, характерными для постмодерна. Однако есть и попытка восстановления прежней культуры. Инициатива здесь принадлежит так называемым прежним. Дело в том, что у некоторых героев из героев романа «Кысь» есть особое последствие взрыва — бессмертие. Некоторые герои не умирают, об этом говорится даже и прямо в романе. «Если кто не тютюхнулся, — говорит Бенедикт, — когда взрыв случился, тот уже после не старится». Вот его матушка прожила 200 лет. Эти люди — часть из них это интеллигенция, которая сохранила старую культуру. Мы видим, конечно, параллели с ранними рассказами Толстой. Те же прежние люди, то есть люди дореволюционные в рассказах и люди, помнящие культуру до взрыва в романе. И они пытаются восстановить старую культуру, начав с памятника Пушкину. Того самого памятника, который стоит на пересечении Тверской улицы и Страстного бульвара в Москве и который является в каком-то смысле сакральным местом русской интеллигенции. Когда-то его возводила именно интеллигенция на свои деньги в 80-м году XIX века. Вот сейчас это повторяется: они пытаются возвести деревянного Пушкина на этом перекрестке, но дело в том, что новые люди, Бенедикт, не понимают смысла этого. Для него Пушкин — это некий (он пишет его с маленькой буквы) непонятный божок, которому его заставляют поклоняться. И в конечном итоге хоть этот памятник и восстанавливается, это не значит, что восстановлена старая культура. Финал романа достаточно оптимистичен: герои прежние, которых хотят уничтожить, тем не менее, не уничтожаются, и они, как в романе Набокова «Приглашение на казнь», исчезают, воспаряют куда-то. То есть некоторая надежда на какое-то сохранение прежней культуры в этом романе все-таки есть.
