[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Поговорим о творчестве двух поэтов или антипоэтов, виднейших представителей московского концептуализма. Первый из них — это Дмитрий Александрович Пригов. Одновременно художник и поэт, человек, который, наверное, лучше всех воплотил те принципы, о которых я говорил в предыдущем разделе. Можно начать прямо с его имени. Это человек, который всегда и везде называл себя полным именем: Дмитрий Александрович Пригов. То есть он никогда не был ни Димой, ни Приговым отдельно. То есть само свое имя, само свое существование, он воспринимает как некий художественный проект и соответственным образом к нему относится. Он — поэт, но поэт во многом противоположный тому привычному образу романтического поэта, который мы знаем по классической литературе. Конечно, он был не был первым поэтом, который конструировал свой образ, который создавал свой имидж, который должен был каким-то образом запомниться читателям. Каждый романтический поэт этим занимался, вспомним хоть Лорда Байрона. Этим занимались все символисты, вспомним хотя бы Блока. Но дело в том, что образ, который создает Дмитрий Александрович Пригов, совершенно не похож на эти образы. Он, во-первых, не скрывает своего жизнетворчества. Он не скрывает того, что он хочет навязать нам определенный свой образ. А во-вторых, этот образ необыкновенно подвижен и протеистичен, как герои Саши Соколова, которые постоянно перетекают друг в друга, меняют маски и не остаются ни одной секунды равны самому себе. Так же и протеистичен, так же изменчив и Пригов. Кроме того, саму свою деятельность поэта он рассматривает совсем не так, как это было принято в традиции поэзии с незапамятных, с античных времен. Поэт, в традиционном классическом понимании, это, как говорил Платон, человек, одержимый музами. То есть в какой-то момент его нежную душу охватывает необыкновенное волнение, называемое вдохновением, осмысляется как явление музы, тогда он должен писать стихи. Пригов дал обязательство: в своей жизни написать 30 000 стихотворений. Каждый день он писал не менее трех, и он напоминал, скорее, советский завод, который берет повышенные социалистические обязательства и эти обязательства еще и перевыполняет. Это в какой-то мере восходит к Маяковскому и поэтам 20-х годов, но это гиперболизируется, это все превращается в какую-то уже гротескную форму. И главное, что над всем этим тяготеет знак иронии, те самые иронические кавычки, о которых я говорил в прошлом разделе. Чтобы понять поэзию Пригова, обратимся к его самому известному стихотворению, визитной карточке. Возьмем хотя бы одно из 30 000 его стихотворений. Вы видите его сейчас на ваших экранах. Прочтем его. Знаменитое стихотворение про милиционЕра, не милициОнера, а именно милиционЕра. В буфете Дома Литераторов пьет пиво милиционер, пьет на обычный свой манер, не видя даже литераторов. Они же смотрят на него — вокруг него светло и пусто, и все их разные искусства при нем не значат ничего. Он представляет собой жизнь, явившуюся в форме долга. Жизнь кратка, а искусство — долго. И в схватке побеждает жизнь. Вспомним теперь вопрос, который задавал Ролан Барт. Кто говорит в художественном произведении? От имени кого написано это стихотворение? Уж точно не от имени поэта с большой буквы. Этот текст может произносить какой-то самодовольный идиот, что-то вроде Козьмы Пруткова (если вспоминать литературу XIX века), который не способен ни к какому диалогу, который произносит напыщенные глупости, говорит лозунгами, но и при этом еще оправдывает эту тупую жестокую власть, противопоставляя ее литературе и искусству. Естественно, что это не Дмитрий Пригов. Это одна из его масок, но только одна, потому что таких масок у него десятки. Он разбивает свой образ на множество подобразов. Он может писать стихи от лица проститутки. Он может писать стихи от лица невесты Гитлера. Он пишет стихи от лица садиста и так далее и тому подобное. Задача проста — разбить авторитарный, тоталитарный образ поэта. Вспомним, любой язык тоталитарен, и любой образ, в том числе этот образ представления о поэте-гении, это тоже часть насилия над человеком. То есть перед нами маска, за которой нет собственного лица, потому что как бы писал стихи сам Пригов, мы не знаем и никогда не узнаем. Конечно, он не был первым, кто писал от лица какой-то маски. Вспомним Владимира Высоцкого — поэт-актер, который пишет стихи то от лица боксера, то от лица жеребца и находца, который участвует в скачках, то от лица самолета Яка-истребителя и так далее. Число его масок тоже бесконечно. Но, Высоцкий — актер, то есть он представляет себя в определенной роли. Он вживается в эту роль и он не ставит задачу разрушить общее представление о поэзии. Он работает всего лишь в рамках так называемой ролевой лирики, то есть лирики, написанной от лица другого. Пригов же размазывает как бы свой образ по всей истории и по всей истории литературы. И играет в такого как бы графомана, возомнившего себя гением. Он состоял в переписке со всеми русскими классиками: Толстым или Пушкиным. Он критикует Достоевского или Сталина за то, что те не упоминали его стихов и его личности в своих сочинениях. Он пишет максимы в духе Заратустры Ницше. Он пишет какие-то евангельские заповеди и так далее и тому подобное. При этом Пригов постоянно повторяется. Это одна из черт концептуализма. Концептуалисты мыслят сериями. Концептуалисты пишут и картины (художественную продукцию), и стихи, без конца воспроизводя один и тот же прием. Поэтому читать Пригова довольно сложно подряд, но уже по нескольким стихотворениям можно получить общее представление о том, что представлял собой этот художественный проект. Таким образом, перед нами как бы образ антипоэта, образ прямой противоположности классической или романтической концепции поэта-гения. Другая важная фигура русского концептуализма — это Лев Рубинштейн. Лев Семенович Рубинштейн. Если Пригов — это антипоэт, то Рубинштейн не сильно акцентирует свою личность, а наоборот, он обращается только к тексту, но пишет как бы антипоэзию. Он создает стихи из готового материала. Это еще один из важных таких тезисов постмодерна. Все является, мы уже говорили об этом, каждый человек — художник, все, что мы делаем, — это музыка. А можно сказать, что все, что мы говорим, это стихи. Этот последний тезис: все, что мы говорим, это стихи, как раз и реализовал Лев Рубинштейн. Сейчас он уже не пишет стихов. Во-первых, способ бытования этих стихов. Книга стихов представляет собой некую ценность: томик Пастернака, томик Пушкина. У Рубинштейна не было книг, у него были библиотечные карточки. Эти библиографические карточки, которые помещались в большой ящик, которые надо перебирать пальцами, то есть отыскивая какую-то нужную тебе запись. На каждой карточке одна какая-то фраза, и все вместе, этот ящик с карточками представляет собой поэму или стихотворение, какой-то художественный текст. Уже сам способ бытования как бы противоположен тому, что знает классическая поэзия. Во-вторых, те фразы, которые попадают на эти карточки. Это фразы, просто буквально взятые с улицы, буквально взятые из разговоров каких-то людей, из готовых каких-то текстов, хотя он не ограничивается только цитатами из бытовых разговоров, и наряду с ними могут спокойно существовать цитаты из классиков. Посмотрите на фрагмент текста Рубинштейна на вашем экране: Да он с утра уже косой! Следующая карточка: Ты б лучше с Митькой погулял! Сама-то знает, от кого? До часу дрыхнет, паразит! Это может продолжаться бесконечно. То есть там нет какого-то сюжета, какой-то сквозной идеи. Это просто выхваченные фрагменты реальности, причем любой носитель русского языка, живущий в России или живший в ту эпоху, прекрасно представит себе контекст. То есть кто и когда может произносить подобную фразу. Ты бы лучше с Митькой погулял. Понятно, что это жена говорит мужу, который сидит, смотрит телевизор или занимается какой-то другой ерундой, не хочет прогуляться с ребенком. Сама-то знает, от кого? Подруги обсуждают какую-то свою непутевую подругу, которая забеременела, но не знает, кто из ее ухажеров — отец ребенка и так далее. То есть Рубинштейн не задерживается на этих текстах, он их листает, он их перебирает, как перебирает библиографические карточки. Михаил Эпштейн говорил так: «Карточки существуют для того, чтобы их перебирать, на них не задерживаться». То есть перед нами некая стихия русского языка, разговорная речь, которая совершенно свободна от любых правил, которые тяготеют над поэзией. Но только если вы присмотритесь ко всем этим выражениям, вы обнаружите, что они написаны четырехстопным ямбом. Так же, как Пушкин писал «Евгения Онегина». Таким образом перед нами как бы и поэзия, и не поэзия. То, что можно назвать антипоэзией, по всем своим качествам она противоположна классической поэзии. Но тем не менее она существует как факт искусства. Таким образом Рубинштейн, который занимается такой деятельностью, и создает определенные тексты, и исследует границы поэзии. В самих его текстах намечено некое научное, если хотите, литературоведческое исследование того, что ограничивает, что сдерживает классические правила поэзии.