[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Поговорим о самой главной книге Саши Соколова, о первом романе «Школа для дураков». Это, конечно, самая известная его книга. Начиная с Перестройки, когда она впервые была опубликована в Советском Союзе, она переиздается постоянно, можно сказать, каждый месяц. Она переведена на множество языков. О ней написаны уже и диссертации, и монографии специальные. Она оказывается чрезвычайно емкой и сложной книгой, современная классика. И главная сложность состоит в том, что эта книга абсолютно не поддается пересказу. Точно так же, как не поддаются пересказу стихи. Такое сравнение не случайно. Я говорил о том, что Саша Соколов начинал свою биографию как поэт. И для его особой, не похожей ни на чью другую прозы, он сам придумал специальное название. Называет ее проэзия. Проэзия, то есть совмещение поэзии и прозы. Соколов пишет так, как будто не существовало до него советской литературы. Представим себе мысленно эксперимент: мы даем эту книгу прочитать человеку, который не знает имени автора и того, когда написана эта книга. Сможет ли этот человек по внутренним приметам, по тому, что описано в этой книге, определить время ее написания? Мне кажется, что вряд ли. Очень внимательный читатель заметит, например, что перед зданием школы, в которой учится герой, стоят какие-то два меловых старика, как говорит, Соколов. По всей видимости, это бюсты или статуи Ленина и Сталина. Но об этом можно еще догадываться. Мальчик с горном где-то упоминается — типичная скульптура сталинского времени. Героев романа заставляют бегать укрепляющие кроссы или директор школы вводит некую тапочную систему, то есть заставляет носить сменную обувь в школу, что вызывает у них неприятие и протест. Вот, пожалуй, и все, что есть в этой книге от примет места и времени, то есть от эпохи. Все остальное можно воспринимать как притчу, как то, что могло происходить в любом месте, в любое время. Притчевый характер этой книги можно обозначить иначе. В книге отсутствует сюжет. Потому что сюжет тесно связан со временем, тесно связан с приметами времени. Соколов прямо говорит об этом в одном из своих эссе: «Я утратил интерес лишь к сюжету», говорит он. «А любит Б. Б любит В. В любит Г. Какая докука». Действительно, сюжета у «Школы для дураков» нету. Или, по крайней мере, когда мы попытаемся пересказать этот текст, мы столкнемся с невероятными сложностями, трудностями, противоречиями. С одной стороны, это как будто монолог мальчика, который живет с родителями на даче. А с другой стороны, в некоторых эпизодах вдруг оказывается, что мальчик давно вырос, стал взрослым, а дача эта продана. Так же с любыми эпизодами, которые встречаются в этом тексте. И по большому счету там прямым текстом говорится о том, что у героя большие проблемы со временем или иначе, он не может ощущать это время. Он говорит так: «Я живу или я жил или я буду жить. Я плыву по реке или я плыл или буду плыть». Он как бы заполняет собой все время. Он существует одновременно и в прошлом, и настоящем, и будущем. Это отказ от сюжета и от линейного течения времени — только один из отказов, который мы наблюдаем в романе Соколова. На самом деле, так же как его биография, этот роман состоит из сплошных отказов от стремления к свободе или точнее, можно сказать, свободе от чего-то. От чего же отказывается герой? Он отказывается от имени. Мы не знаем в этом романе, как зовут персонажа. Более того, даже в романах Кафки, скажем, герой называется одной буквой. Здесь нет этой буквы. Поэтому говорить о нем трудно. В одном из эпизодов он отождествляет себя с водяной лилией или с кувшинкой, или нимфеей. Иногда героя называют нимфея. Он отказывается от идентичности. Роман написан не просто от лица некого мальчика, а от лица мальчика, страдающего раздвоением сознания, шизофренией. Он ведет внутренний диалог. И читатель не всегда может понять, кто перед ним. По крайней мере, вначале, прежде чем он отождествится с этим героем, прежде чем понять, кто говорит, читателю нужно предпринять особые ментальные усилия. Он отказывается от родственных связей. Когда мать крикнула тебе во след: «Вернись! Ты не вернулся, хотя тебе было чуточку жаль ее, нашу терпеливую мать», пишет Соколов. Он уезжает из дома на велосипеде и ему кажется, что эта поездка, этот уезд, этот отъезд, этот уход, занимает всю его жизнь. Он отказывается от соседей, близких друзей и знакомых. У него нет никого. «Уйдем лучше от них. Уедем на первой же электричке. Я не желаю слышать их голоса», говорится в самом начале романа. Он отказывается от социальных ролей, присущих людям. Один из героев, учитель Павел, проповедует: «Вы забудете ваши фальшивые книжки и газетенки. Вас будет тошнить от собственных голосов, фамилий и званий. Вы разучитесь читать и писать. Вам захочется лепетать, подобно августовской осинке». Этот сплошной отказ, это один из главных принципов Саши Соколова — стремление к полной свободе, отрицанию всех тех ролей, связей, которые связывают человека с социумом. Другой принцип можно назвать так — это принцип метаморфозы, перетекание одного в другое. Возьмем одну из цитат тоже из самого начала этого романа. Вы видите ее сейчас на ваших экранах. Он описывает дачу, ту местность, в которой, собственно, как бы происходит действие. «Это пятая зона. Стоимость билета 35 копеек. Поезд идет час двадцать, северная ветка, ветка акации или, скажем, сирени, цветет белыми цветами, пахнет креазотом, пылью тамбура, куревом, маячит вдоль полосы отчуждения, вечером на цыпочках возвращается в сад (кстати, цитата из Пастернака), вслушивается в движение электрических поездов, вздрагивает от шорохов, потом цветы закрываются и спят, уступая настояниям заботливой птицы по имени Найтингейл (то есть соловей); ветка спит, но поезда, симметрично расположенные на ней, воспаленно бегут в темноте. Как в гоголевских отступлениях, а Соколов говорил, что: «Я всю жизнь перечитываю Гоголя», мы в начале отступления и в конце имеем совершенно разные образы. Мы уже не помним в конце, с чего начиналось это отступление. Перед нами именно метаморфоза: железнодорожная ветка, рядом с которой расположена дача героя, превращается сначала в ветку акации, потом в ветку сирени. Потом появляется птица соловей, которая сидит, видимо, на этой ветке. И все возвращается обратно, поезда, тем не менее, бегут по этому сложному образному комплексу. Но еще ветка — это и героиня. Потому что ту женщину, в которую влюблен мальчик, зовут Вета, Вета Аркадьевна. Она превращается в эту самую ветку акации, потом превращается в девочку, которая выгуливает свою собаку рядом с озером. Ее отец, академик Акатов, превращается в Леонардо да Винчи, который дает уроки герою, который наставляет его тому, как можно увидеть полет, как можно увидеть полет четырьмя крыльями. Для этого нужно выйти в ров миланской крепости и прямо из своего дачного места, герой попадает в XVI век, в ров миланской крепости, где рисует и проводит эксперименты Леонардо да Винчи. Но одновременно этот же герой оказывается учителем Павлом, учителем географии, который произносит пылкие речи, потому что он не только Павел, он еще и апостол Павел, Савл библейский, который преследовал Христа, а потом превратился в его ученика и провозвестника. Завуч школьный по фамилии Трахтенберг — это одновременно и соседка по коммунальной квартире, вдова, которая иногда приглашает героя к себе в комнату в гости, чтобы послушать некую пластинку. И, одновременно, это ведьма из сказки Тим Берген, которая пляшет по ночам на кухне этой квартиры. Почтальон, который развозит на велосипеде письма по дачному поселку, одновременно имеет две фамилии. И еще это не просто почтальон. Это некий мифологический персонаж, возникший в сознании героя, который называется «Насылающий ветер». И, в конце концов, он уничтожит этот поселок и всех людей, которые там живут. Таким образом сложное сознание, раздвоенное шизофреническое сознание героя, не оставляет нам возможности говорить о том, что в романе что-то происходит. Вот это главная черта романа «Школа для дураков», которая сближает его с постмодерном. Дело в том, что здесь любое событие как бы подвергается отрицанию, все пропущено сквозь призму сознания этого персонажа, а где его фантазия, где какие-то обрывки реальности, какие-то факты, мы сказать не можем. И более того, мы не можем быть уверены, что перед нами действительно герой, а не автор, хотя где-то в середине книги появляется еще один персонаж, который называет себя «автор книги». Роман имеет открытую структуру. Он нигде не заканчивается, развиваясь по ассоциативному принципу, он заканчивается на полуслове, обрывается. То есть предполагается, что эти ассоциации могли бы продолжаться и дальше. Герой и автор, взявшись за руки, выходят на улицу для того, чтобы купить себе еще бумаги, потому что у автора закончилась бумага, он не может пока продолжать этот текст. То есть счастливого финала здесь нет, а есть какая-то абсолютная открытость миру. Все эти черты, которые я перечислял, их отчасти можно найти, например, во французском новом романе 60-х годов, например, у Алена Роб-Грийе, но их нельзя найти почти в русской литературе, разве что у Набокова, которого Соколов не читал, по его признанию. Это было совершенно новое слово в русской литературе. Это был прорыв в XXI век. Это был текст, который как и текст Венедикта Ерофеева, соединял русский модернизм с его будущим.
