Развитие науки никак нельзя описать как последовательное суммирование знания от поколения к поколению. Замечательный философ Михаил Александрович Розов находит красивое сравнение: научное познание выглядит так, как если бы на производственном конвейере каждому следующему рабочему попадал не основной, а побочный продукт предыдущего. Например: первый рабочий обтачивает деталь, но следующему она не нужна, а нужны только опилки. Он тщательно сметает и собирает их, а третьему рабочему, оказывается, нужна только щетка, которая при этом наэлектризовалась. Новые революционные теории прямо не выводимы из старых теорий, они им зачастую противоречат. Но с появлением новых теорий действия законов, установленных старыми теориями, не отменяются. Однажды открытые и ранее многократно проверенные законы, хотя бы в течение 50 лет, установлены окончательно. Позднее они могут быть уточнены, могут быть обнаружены границы применимости этих законов, но они установлены навсегда. Другое дело, что форма включения законов в новые концепции может быть такова, что сами первооткрыватели этих законов далеко не всегда смогли бы их узнать. Принцип преемственности требует, чтобы позитивные результаты старых теорий (накопленные факты, установленные законы) были вписаны и объяснены в новых теориях. В антикумулятивной модели — наоборот, новые теории противостоят старым. В кумулятивной модели новые теории должны соответствовать старым. Принцип преемственности не требует, чтобы новые теории соответствовали старым. Но требуют, чтобы они объясняли эффективность этих старых теорий. Ну, например, постулаты теории Энштейна и теории Ньютона принципиально несовместимы. Однако между 1686 годом, датой опубликования "Математических начал натуральной философии" Ньютона, и 1905 годом, датой публикации основополагающей статьи Эйнштейна, ньютоновская механика сыграла столь огромную роль в развитии естествознания, привела к столь мощным научным достижениям, что теория Эйнштейна обязана была дать разумное объяснение эффективности старой теории. Так и получилось: теория Ньютона была интерпретирована как частный случай более общей релятивистской механики. Подходы Птолемея и Коперника прямо противоположны друг к другу. Но математический аппарат, использованный Птолемеем, описывал движение планет, как говорят, до второго члена Фурье-разложения ньютоновских орбит, то есть весьма точно. Эволюционная теория, развитая на основе идей Дарвина, не отвергала выдвинутую Ламарком идею влияния среды на организмы. Но только это влияние она трактовала как влияние на генетические изменения, а не как происходящее под действием внутренней тяги к совершенству. Новые теории опираются на принципиально иные основания. Но, при всей своей оригинальности, они не должны вступать в противоречие с корпусом ранее накопленных знаний. Поясню на удивительном примере: история математики показывает — как бы ни менялась аксиоматика, то есть основание математики, корпус доказанных теорем, как правило, сохраняется. Кризис математики в конце ХІХ — начале ХХ веков привел к серьезному пересмотру ее оснований. Однако ни одна из важнейших теорем математического анализа не была опровергнута. Известный философ математики Василий Яковлевич Перминов утверждает: не теоремы доказываются с помощью сведения к аксиомам, а аксиомы подбираются таким образом, чтобы с их помощью можно было обосновать теоремы. Поэтому однажды доказанная теорема, в течение двадцати лет выдержавшая проверочные испытания, остается истинной навсегда. Несмотря на то, что и аксиомы, и способ доказательства изменяются. Вдумаемся: если теоремы верны, а доказательства меняются, то зачем нужны доказательства? Выдающийся методолог науки Имре Локатос цитирует математиков: "Доказательство — это всего лишь риторический газ между формулировками теорем, или мнемонические приемы для запоминания теоремы". Но при этом ни одна теорема не будет принята математическим сообществом, если она не получила корректного доказательства. Пример с математикой подчеркивает необходимость преемственности при создании новой теории, которая ведет к смене оснований. Надо стремиться сохранять имеющийся корпус позитивных знаний. Ну а как с преемственностью в психологии? Да почти никак. Еще Иван Петрович Павлов видел "страшный грех" психологов в том, что вместо того, чтобы прибавлять, как во всем естествознании, к тому, что было раньше, они отбрасывают прошлые приобретения. Фрейд, конечно, может в своих работах сослаться на Вундта или других психологов, но делает это скорее по обязанности, чем по душевному порыву, честно признаваясь, что самая большая "небесная кара", посылаемая ученому, — это необходимость читать чужие работы. А как, например, гештальтисты, объясняют закон Фехнера? Да никак. Вертгеймер утверждает: эти исследования, то есть исследования Фехнера, принадлежат к основным, и в то же время наиболее скучным разделам старой психологии. Сам закон Фехнера не отвергается, он просто исчезает из рассмотрения. Психологи-гуманисты, экзистенциалисты, вовлеченные в почти пророческие разговоры о смысле жизни, свободе воли и прочее... Но у них, как правило, нет текстов ни о законе Фехнера, ни о кривой забывания Эббингауза, ни о законах гештальта, ни о законах научения Торндайка. Даже если они их вдруг поминают, то все равно все эти законы не имеют для них практически никакого значения. Они не пытаются в рамках своих конструкций ни описать, ни разъяснить их. Конечно, есть примеры сопоставления новых идей со старыми. Ну, например, три измерения семантического пространства: оценка, сила, активность, обнаруженные Осгудом с помощью семантического дифференциала, были сопоставлены с трехчленной структурой эмоций Вундта. Но новые идеи только развивают, дополняют или уточняют предшествующие теории, не производя существенного пересмотра оснований. Замечу — если в психологии не слишком работает принцип преемственности, то из этого никак не следует, что психология какая-то особая наука, как иногда пытаются говорить. Просто стоит признать: психология еще не в полной мере соответствует методологическим требованиям.
