[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Мекка была центром, где вокруг священной Каабы стояли разные идолы. Туда все собирались на ярмарки, люди со всей Аравии и бедуины тоже. Это было место, где разные аравийские миры и память о разных аравийских мирах была очень какая-то живая. Ее все время приносили и все многочисленные истории, о которых мы говорим сегодня и будем рассказывать позже, их на этих ярмарках постоянно пересказывали. Людям не надо было читать никаких книг чужих священных. Это были истории, которые все друг другу пересказывали, истории, которые все знали, истории, которые Коран потом использует, указывая на ту, на другую, на третью, для того чтобы рассказать, заставить людей поверить в то, что они живут по воле Аллаха, что Аллах ими распоряжается, и что они должны быть смиренными, а не слишком гордиться. Частью этого мира был, я уже сказал, кочевые племена и та культура, которая возникла в этих кочевых племенах. Я говорил время от времени о государстве киндитов. И киндиты были связаны с химеритами. И киндитское государство, оно тоже распалось, и одним из последних представителей киндитского государства был великий поэт, древний арабский доисламский — Имру аль-Кайс. Он был поэт, князь. Его стихотворения считаются таким золотым фондом арабской поэзии древней. И вся эта поэзия — это тоже нематериальный памятник доисламской Аравии. Возник литературный язык, его разносили вообще-то по торговым путям, но разносили бедуины. Считалось, что у них он самый чистый торговый язык, литературный, на котором произнесен и Коран, хотя стилистически он очень отличается, совсем иной. И у этих поэтов был целый ряд таких мотивов, которые все время фигурировали в стихах и которые тоже отражают вот это настроение памяти о прошлом. Один из главных жанров доисламской древней поэзии был жанр касыды. Касыды — это такие длинные стихотворения, которые строились по одному и тому же примерно принципу. Поэт приходит на место, где когда-то была стоянка, кочевье его любимой, и он начинает вспоминать о своей прошлой жизни и даже вспоминает о любимой, о возлюбленной, а потом какие у них были встречи, а потом он вспоминает о сражениях, в которых он участвовал, потом он вспоминает о своем коне и так далее и так далее. Целый набор. И у Имру аль-Кайса это лучше всего описано. Вот эта память о кочевьях, размышления по поводу оставшихся следов, она вот и в связи могла существовать с громадными этими самыми сооружениям, которые стоят в пустыне, и в связи с просто маленькими следами того, что здесь люди были. Это опять такая философия, когда по следам ты читаешь что-то прошлое. Мне таких кочевьев приходилось видеть, немало даже изучать, особенно в Южной Аравии, где там больше не просто чистый песок, а еще камнями выложены, видны все эти загончики, где палатки стоят, где загоны для маленького скота, где для большого, где там очаг, где что. Целая картина возникает по маленьким вещам. И также вот поэт это описывает. У Имру аль-Кайса в знаменитый его касыде, самый главный, это тоже очень здорово описано. Вот это память. Точно так же другие поэты описывали и вот эти большие сооружения и тоже о них были... Набор поэтов, больше с крестьянским уклоном. Описывали, размышляли, уже начинали размышлять в духе, как в гимне университетском Gaudeamus... Ubi sunt, «... где те, кто были до нас...», вот такие размышления очень часты в этой поэзии, рождены тем, что они видели вокруг. И эта вся память потом, все это оказывается созвучным тому, что учил и говорил Коран. И в этой же поэзии появляется и некое, вот это отношение к судьбе. Вот судьба все это уничтожит, ясно, вот какая-то судьба, которая человеку неподвластна. Все великое уничтожается. И отношение к судьбе, которое выражается словом «сабр» — терпение. К судьбе надо относиться спокойно, надо ее преодолевать, то есть не преодолевать, надо спокойно к ней относиться, терпеть, что она приносит. Дальше все как-нибудь само собой образуется. Надо сказать, что рождено это, в общем, из такой бедуинской гордости, что это не смирение, это — терпение, но наплевать на судьбу. И я все равно сильный, могучий, а там дальше будет видно. Но постепенно оно преобразовалось, послужило основой для вполне нормального смирения, которое стало одним из принципов Корана и ислама. Люди были к этому тоже подготовлены, точно так же как последовавшим арабским завоеваниям, их готовила тоже вот эта культура не только древних торговых путей, но и тех кочевых племен, которые на этих путях жили, которые воевали, которые воевали друг с другом, воевали с великими державами, которые создали замечательный эпос «Айям аль-араб» — «Дни арабов». Это целый такой набор рассказов о сражениях между племенами, вождями, гибели. Из них восстает такой очень интересный образ вот этих воинов, гордых, смелых, умных, осторожных. Весь этот родоплеменной строй, который болтался между этими городами, торговыми путями, очень много уделял внимания генеалогии. Это тоже потом войдет в арабскую культуру. Надо было знать, кто кому родственник, надо еще было знать, кто кому родственник, потому что есть такая вещь, как кровная месть. Кровная месть, как следует по крайней мере из исследования бедуинов, из жизни бедуинов уже XIX–XX века, но, видимо, так было и в древности, идет примерно на пять колен, пять колен, цепочка, родственных пять элементов. И тогда ты должен мстить, и тебе будут мстить. Это всё точно нужно было знать. И с другой стороны, вся эта кровная месть препятствовала убийствам, потому что если ты убиваешь в сражении, то значит, тебе будут мстить обязательно, и ты никуда, в общем, не денешься. Это все запоминается, потому что все хорошо помнят генеалогию. И ты тоже должен мстить, если кого-то убивают. Поэтому вот эти сражения доисламские аравийские были вовсе не кровопролитными, потому что больше было важно грабить, отбить скот, захватить оружие, но стараться поменьше убивать. Это все конечно потом изменилось, когда начались большие войны, там уже все эти вещи не действовали. Вот эта вся древняя история, это тот мир и память об этом мире, в который пришел Мухаммед, в который пришел ислам, в который пришел Коран. Для Корана очень характерно такое острое историческое ощущение, острое ощущение истории как того, что нас учит, того, что является доказательством каких-то общефилософских, общерелигиозных идей. И у Корана существует очень точная, четкая, историко-философская схема развития истории от творения до конца света такими циклами, которые строятся по пророкам. Каждый вот такой цикл — в нем присутствует пророк, посланник Бога, человек, чьими устами говорит Бог. И вокруг него разворачиваются определенные исторические события. И это тоже та историческая память, кроме памяти о древних цивилизациях, память о людях, на которых строится Коран, к которой апеллировал Коран, о которой частично знали те люди, которые слушали Мухаммеда, и которые легли в основу всего того мироощущения ислама, которое после победы его в Аравии вылилось в мир, но об этом в следующий раз.
