[ЗВУК] [ЗВУК] [ЗВУК] Обязательно нам нужно поговорить об историках. Я уже вскользь бросил фразу о том, что XIX век — это торжество психологизма и историзма. Действительно, метафизика вышла из моды, но ведь объяснительные модели нужны. И оказалось, что самой удобной для века моделью было объяснение через психологию: индивидуальную, групповую или даже через психологию народов всех явлений культуры, или через социально-историческое развитие. Вот эти две матрицы, которые казались всесильными XIX веку, но и, собственно, рухнули в начале XX века. Немецкие историки Шлоссер и Ранке — первопроходцы нового исторического метода, который основан на системном изучении источников и системной же научной критике этих источников. Речь идет не о том, что надо простодушно, как бы, вот собрать факты и описать, как тот же Ранке сказал, как оно было на самом деле. Это да, это, как бы, новый образ историка, который не беллетрист и не моралист, таким историк был раньше, не философ. Теперь это эмпирик, подобный биологу или физику. Он работает с материалом. Он отбрасывает незначимые факты, собирает значимые, проверяет источники этих фактов и реконструирует картину. Ну, вот к этому такому чисто позитивистскому пафосу добавляется пафос историка как человека, который может на второй стадии своего, этого реконструктивного действия восстановить дух эпохи. Здесь представление о духе эпохи, о его движущих силах действительно теряет метафизический смысл, особенно это видно как раз на примере немецких историков, но приобретает смысл скорее вот культурфилософии. То есть историк, именно обладающий базой источников, пропущенных через критические фильтры, получает право реконструировать еще и дух эпохи. Следующим витком будет теория ментальности, которая в XX веке возникнет, но немецкий историзм, собственно, поставил ту задачу, которую потом будут решать историки следующих поколений — задачу соединения восстановленной социально-событийной среды и ментальности эпохи. Потом это блистательно будет развито французской школой анналов, как увидим, но такие мыслители как Ранке создают для этого предпосылки. Французский историк и публицист, и мыслитель Алексис де Токвиль. Фигура очень яркая и особенно значимая скорее даже для XX века, чем для XIX. Токвиль одним из первых попробовал применить метод культурной критики к анализу исторической, социологической реальности. Особенно знаменита его критика американской демократии, где он, в общем, впервые показывает, что есть определенная констелляция моментов психологических, культурно-исторических и социальных, которые могут одной и той же модели политической придавать разные смыслы. В частности, он показывает, как демократия может превращаться в особую форму тирании, тирании толпы. В американской демократии, разумеется, он показывает только ростки этой возможности, но то, как это сделал Токвиль, оказалось такой вот работающей моделью. Критика демократии, вообще-то говоря, любимая тема культур-критики была в XIX веке. Мы с вами поговорим об этом в связи с грядущей темой русской культур-философской мысли. Но, в общем, борьба с обывателем, мещанином, усредненным человеком, который на самом деле совсем не безобидное существо, а именно среда для рождения деспотических каких-то культурных форм, вот эта тема, может быть, начинается с Токвиля, и подхвачена была другими. Бахофен, швейцарский историк, который, в общем, может быть назван и культур-философом без оговорок. Здесь нам встретятся несколько швейцарских мыслителей, которые удивительным образом близки друг другу. Может быть и правы в чем-то те сторонники влияния среды, момента и расы на мысль, которые встречались нам только что. Базель, не просто Швейцария, а Базельский университет, время от времени был источником таких интересных культур-философских, я бы даже сказал, мифологических построений, которые в чем-то перекликаются. Бахофен, потом увидим Бурхарда. В Базеле преподавал Ницше и был близким другом Бурхарда. Ну и духом Базеля во многом пропитана деятельность в XX уже веке Карла Густава Юнга, о котором речь впереди. Итак, Бахофен, это историк, который попытался, вообще-то говоря, работая с эмпирическим материалом, и применяя достаточно проверяемые методы исторические, попытался построить большой миф о смысловом развитии человечества. В книге «Материнское право», это 1862 год, Бахофен затрагивает тему, о которой я только что сказал — тему репрессированного, угнетенного женского начала. Эта тема, может быть, начиная с Гете, с его идеи вечно женственного, постоянно пульсирует в культуре XIX века. С точки зрения Бахофена, истоком культуры был некий матриархат. Собственно говоря, культур-философский миф, построенный Бахофеном по этому поводу. Но идея матриархата потом была популярна вообще в XIX веке, и, между прочим, Энгельс ее подхватил и был ее сторонником. Историки XX века более осторожны и они не уверены, что на самом деле стадии патриархата предшествовал матриархат, но нас здесь интересует не столько адекватность, сколько, в общем, само философское содержание идеи матриархата. Идея же была идей матриархата. Идея же была такова, что ранняя стадия общества — это стадия гармоничного единства с природой, которая была обеспечена тем, что не только семейная, но и, если угодно, социальная власть принадлежала женщине, матери семейства. Она была властью, она была примиряющей силой. Для Бахофена, так сказать, символическим образом этой власти была земля: земля, почва, плодородная почва. Вообще, Бахофен немножко напоминает нам Вико вот этой своей манерой культуру восстанавливать через базовые символы какие-то. Значит, символ земли. «Теллурическое начало» — называет ее Бахофен. Это ранняя, счастливая стадия развития человеческого общества. Потом оно становится сильнее, и силой, конкурирующей с материнской властью, становится подрастающий сын. Это новая не ночная, не теллурическая, а утренняя эпоха человечества. С одной стороны, сын находится еще под влиянием матери, но уже борется за освобождение от ее опеки, и, в конечном счете, это заканчивается торжеством дневной, солярной эпохи и культуры. Солярное начало побеждает теллурическое, но вместе с ним приходит не только сила и экспансивное развитие, но и войны, отчуждения, социальные конфликты. Бахофен интересен тем, что он одним из первых стал рассуждать о подсознательном присутствии этих начал и в современной культуре. Я неслучайно вспомнил другого базельского мыслителя Юнга, который потом эту бахофенскую линию разовьет до ветки психоанализа особо. И повторяю, интересно его реабилитация роли символа как объяснительного инструмента. не только символ как иллюстрация чего-то, но и как попытка построить объяснительную модель. Другой базельский мыслитель Буркхардт. Недаром они были в дружеских отношениях, несмотря на разницу в возрасте, с Ницше. У них была одна общая идея. Не уверен, что мы можем решить, кто на кого влиял в первую очередь, но эта общая идея заключается в том, что смысл истории в жизненных импульсах и объективациях этой энергии. У истории нет морального смысла. Это не шопенгауэровская теория бессмыслицы, так сказать, онтологическо-бытийной. Буркхардт говорит просто о том, что сама по себе история не порождает смыслов. Во-первых, она случайна. Между прочим, философия случая для XIX века — одна из темы мотивов. Жесткий детерминизм Просвещения кажется слишком агрессивным многим мыслителям, но вот и такие философы, как Буркхардт, Ницше и, между прочим, наш Герцен, считают, что историю нужно понимать как открытую, так сказать, систему, говоря по-современному, в которой доминирует случай, но именно это позволяет человеку быть свободным и творческим. Буркхардт, правда, не столь оптимистичен. Он говорит, что все-таки бессмыслица больше подходит в качестве эпитета истории, чем смысл. А что все-таки в истории есть? В истории есть возможность проявить себя творчеству, то есть ее надо понимать как систему и последовательность художественных произведений. И в таком случае ее действительно интересно, нескучно описывать. Как это делать — Буркхардт показал в книжке «Культура Италии эпохи Ренессанса». Это '60-й год. Книга, которую, в общем, мы и сейчас считаем шедевром культур-философской блестящей эссеистики, собственно, и профессиональной истории тоже, потому что как источник знаний о фактах и событиях Ренессанса эта книга, ну может быть, немножко устарела, но ее читают, она жива. Буркхардт очень ярко рассмотрел культуру Ренессанса как систему художественных произведений. Ну, например, человек как художественное произведение, он сам себя построил в это время; государство. Так и называется одна из глав: Государство как произведение искусства. Если бы это была действительно эссеистика, как я тут не очень удачно сказал, на самом деле, то, пожалуй, это не оставило бы такой след в истории. Нет, это история, именно это историк как художник. Для Буркхардта тоже задача историка — это создание интерпретационной модели как художественного произведения. Надо сказать, что он оказал немалое влияние на культур-философствующих историков XX века, что мы с вами еще увидим. Хотя с другой стороны, вот читающий Буркхардта будет несколько разочарован, потому что у него нет теоретических построений. Их Буркхардт избегал принципиально. Может быть, за него эту роль проделал Ницше. Французская ветвь историков, которые могут быть, может быть с некоторой оговоркой, названы и культур-философами. Это неслучайно возникшая ветвь, потому что философствующий историцизм свойственен уже Просвещению французскому XVIII века. Но вот эта ветвь, которая, может быть, начинается с Гизо, которую мы видим здесь, характерна одной сверхзадаче общей, которая возникла именно после всех событий французской истории великих, после Французской революции, после наполеоновских войн, после Реставрации и, в общем, в атмосфере попыток, созданных Наполеоном Маленьким, ну вот как попыток создать новое общество надсословное, которое синтезировало бы социалистические идеи и либеральные традиционные. Вот эта попытка как бы законсервировать общество в равновесии его элементов, но все-таки на какой-то правовой основе. Французские историки этого направления думают, как же устроена история цивилизаций. Слово «цивилизация» по-прежнему для них важнее, чем слово «культура». Как устроена цивилизация, которая все-таки сохраняет человеческую личность с главной целью? Почему история со всеми ее конфликтами, революциями может быть названа цивилизационной эволюцией? Здесь есть одна ключевая мысль. Эта мысль о том, что происходит поэтапное превращение сословных типов общества в итоговый продукт общества, где существует гражданин и гражданские малые сообщества и группы, которые преодолели сословную раздробленность. Вообще-то, это идея, любимая французами издавна, во всяком случае в ходе Французской революции Аббат Сийес уже выдвигает мысль о том, что третье сословие, то есть все, кто не является духовенством и аристократией, были когда-то ничем, но должны стать всем. Потому что третье сословие вырабатывает внутри себя идеал человека вообще, свободного индивидума, который можем создавать гражданское общество. Вообще-то, слово «гражданин», так же как и немецкое слово «бюргер», «ситуаен» — французское, значит, русское — «гражданин», оно как раз и фиксирует третье сословие как источник будущего счастливого и стабильного общества. Французские историки здесь эту идею пытаются реализовать уже не на уровне идеологии, а на уровне исследования истории цивилизации. И вот здесь важно, что для всех для них важна не только событийная фактуальная история, но и соединение с историей культуры. Вот это, если угодно, концепт как раз данной школы, и это объясняет, что здесь большую роль играло в истории описание и объяснение роли отдельной личности в истории, что, собственно говоря, когда-то было отброшено как что-то несколько устаревшее. Действительно, старая историография любила описывать деяния великих людей и властителей. XVIII уже век считает, что нужно все-таки историю народов описывать, соединяя ее с историей культуры. Но здесь идея важности личности в истории на новом витке возрождается, потому что в конечном счете третье сословие должно взять на себя миссию создания нового типа личности именно. Иногда говорят, что эта французская школа влияние романтизма испытала, но здесь скорее французского, чем немецкого. Но эта мысль тоже справедлива. Да, это романтический культ личности, но обеспеченный уже историографическим материалом. Концепт особой миссии третьего сословия, который перерастает в гражданское общество, между прочим, оказал некоторое влияние на Маркса. Если посмотреть на его идею пролетариата как класса, у которого есть миссия уничтожить саму классовость, то в общем, конечно, эта идея во многом французской исторической мысли, только вместо третьего сословия здесь появляется такой маргинальный класс как пролетариат. Вот мыслители, подхватившие эту линию историософии французской: Тьери, Минье, Тьер, имя которого чаще всего вспоминается с историей парижской коммуны, но он был еще и выдающимся историком. Да кстати, может уместно будет сказать, что вся эта линия историков была еще политическими деятелями, это концептуально важно, то есть они не только писали историю, но еще и делали историю. Они считали себя обязанными участвовать в социальных мутациях. Вот Тьер в каком-то смысле закрыл эту линию. Особняком стоящий историк Мишле. Вот здесь мы можем сказать, что Мишле здесь не столько, может быть, культурфилософ, сколько культуролог, историк. Но зато уж он действительно занимается культурой, реконструируя культурную среду, культурные сюжеты, включая такие экзотические, как, скажем, история ведьмы как социального некоего субъекта в истории культуры. Мишле, может быть, первый показал задолго до школы «Анналов», что обязательным элементом работы историка является восстановление культурной среды, причем необязательно в ее высших проявлениях, а фольклор, культурная психология разных групп — это тоже обязательный предмет интереса. Ну и как я уже говорил, Мишле был первым, кто для французов заново открыл Вико с его очень важным учением о культурных циклах. Английский историк и мыслитель Карлейль, или Карлайл, может быть, точнее его произносить, который сейчас, может быть, не так часто вспоминается, как Ницше, но для XIX века он выполнил, может быть, сходную работу своими историческими трудами и публицистикой и был более важен — для классического XIX века, конечно, — был более важен, чем Ницше. Сейчас он немного подзабыт, но его читают, прежде всего, как блестящего исторического писателя, каковым он, несомненно, был. Для нас он интересен своей идеей героя как главного действующего лица истории. Я только что вспоминал о смене установок исторических: то ли описывать великих деятелей, то ли народ, иногда, может быть, даже какие-то низовые явления, или, может быть, выстраивать философские общие концепты, объясняющие законы истории. Вот Карлейль был уверен, что нужно описывать историю героических деяний и именно как бы в биографически личностном аспекте. Историю делают выдающиеся личности, герои, все остальные являются трансляторами, иногда средой, в которой гибнет герой, а иногда теми, кто потом уже в безопасных формах осуществляет тот прорыв, который осуществил герой. Карлейль довольно патетично развивал вот эту свою концепцию. Именно он вводит в культурфилософию XIX века понятия героя и элиты, которые, в общем, делают культуру, и она и не должна сковываться какими-то правами, условностями, ибо тогда культура впадет в застой. Конечно, многое Карлейль берет у романтиков, как и Ницше, впрочем. Не так уж неожиданно то, что его близким союзником идейным является Гете, о котором прочувственные труды написал Карлейль, потому что на самом деле Гете — это мыслитель, воспевавший так сказать элитные силы духовных вождей. Ну и то, что пристальный интерес к французской революции был у Карлейля, это же тоже история гениев-героев, которые делали то, что вроде бы было непредсказуемо с точки зрения нормальной логики истории. Все это концентрируется вокруг культа героев. Здесь вот мы можем увидеть довольно много портретов Карлейля, его внешний облик соответствовал его доктрине: такая вот красивая голова энергичная мыслителя, бунтующего против мещанства. Пожалуй, Карлейль был одним из первых, даже раньше, чем Ницше, который показал, что страшной разрушительной силой обладает именно вот этот усредненный обыватель-мещанин, который любую ценность, порожденную героем, превратит в удобную, утилитарно-безопасную и полезную вещь какую-то. То есть, если угодно, Карлейль здесь находится в оппозиции вот той французской романтической историософской школе, о которой только что говорили. Моммзен, философ, который продолжил вот эту линию Ранке, соединение как бы дескриптивного метода фактографического с восстановлением некоего духа эпохи. Моммзен был, конечно, выдающийся фактограф, образец того, как должна строиться история. Ну вот то, как он, например, строил историю Рима, показывает, что даже отдаленные эпохи, если применить к ним метод восстановления, так сказать, духа эпохи, они поддаются расшифровке. Нельзя забыть о том, что в XIX веке рождается археология как наука. Надо сказать, что для философии культуры это немаловажный фактор. Уже в XVIII веке начинаются системные раскопки и реконструкции прошлого. Так вот раскопаны были Помпеи и породили целый помпеянский стиль после того, как неожиданно были открыты не абстрактные, а вот реальные такие фрески и даже, отчасти, краски вот этого погибшего мира. Но XIX век ставит эту работу археолога на научную основу, и вот, конечно, такая вот реконструктивная работа, которая восстанавливала древнюю архитектуру, древнюю культуру, и, между прочим, тесно связана с этим была реконструкция и расшифровка древних языков забытых, — вот без этой работы новый виток философии культуры тоже был бы совершенно невозможен. Здесь Шлиман, может быть, на самом деле и не самый главный представитель этого движения, но, может быть, самый известный, и с ним связаны яркие события. Собственно, что яркого в раскопках Трои? Археологи Шлимана традиционно ругают за то, что он неграмотно проведенными раскопками там многое разрушил, смешал слои и так далее, и так далее. Но зато Шлиман показал, что сказка о Трое оказывается реальностью. То, что считали домыслами и мифами во многом, оказалось, транслируемо было достаточно точно. Вот здесь, конечно, благодаря Шлиману историческая наука новое вдохновение получила, можно сказать. Фюстель де Куланж, французский историк и отчасти социолог, можно сказать, который тоже кое-что добавил к этой линии, ну, может, слишком радикально было бы сказать, исторической культурфилософии, но, так скажем, к истории с вкраплениями философских идей и установок. Идея же Фюстеля де Куланжа была в том, что общество развивается непрерывно. С этим спорили многие сторонники революционных, так сказать, моделей развития общества, или, если не революционных, то тех, которые показывали обязательно доминирующую значимость того или иного элемента: герои для Карлейля или базис материальный для Маркса. Фюстель де Куланж, особенно тщательно исследуя историю, скажем, городов и окружающей их среды, показал, что, на самом деле наиболее значимое следствие исторически проистекает не из революционных поворотов, не из идей и не героических деяний, а из постоянного латентно присутствующего накопления каких-то конструктивных элементов в истории. Именно вот эта идея, именно то, что Фюстель де Куланж высветил эту предметность для изучения, сделало его мыслителем, незабытым и в XX веке. Несомненно, вот в этой плеяде мыслителей и историков надо было бы рассказать о немецком историке Дройзене, который еще и теоретик истории как науки был. Но это как раз тот случай, когда удобней будет рассказать о нем в связи с XX веком, поскольку он как бы перебросил свою методологию туда и повлиял больше на мыслителей XX века. [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
